ПРОДОЛЖЕНИЕ. НАЧАЛО — ЗДЕСЬ. ПРЕДЫДУЩЕЕ — ЗДЕСЬ.

Если всю противоречивость своих отношений с Екатериной Сушковой Лермонтову удалось скрыть за романтической историей об амурном отмщении “бессердечной” кокетке, то парадоксальность своих отношений с Варварой Лопухиной он даже не пытался объяснить третьим лицам. И потому парадоксальность эта была очевидна для всех.

Любовь к Вареньке он трепетно пронес через всю свою жизнь, и беспрецедентная любовь эта была взаимна. “Бессмертная возлюбленная” Лермонтова была готова разделить с ним его судьбу с самого начала их отношений. Но он сам “ни с того ни сего” бежал от своего счастья. Он сам не пожелал преодолеть те препятствия, которые сам же воздвиг между собой и любимой девушкой.

По воспоминаниям Аким Шан-Гирея, “будучи студентом, он был страстно влюблен… в молоденькую, милую, умную, как день, и в полном смысле восхитительную В. А. Лопухину, это была натура пылкая, восторженная, поэтическая и в высшей степени симпатичная. Как теперь помню ее ласковый взгляд и светлую улыбку… Чувство к ней Лермонтова было безотчетно, но истинно и сильно, и едва ли не сохранил он его до самой смерти своей, несмотря на некоторые последующие увлечения, но оно не могло набросить (и не набросило) мрачной тени на его существование, напротив: в начале своем оно возбудило взаимность, впоследствии, в Петербурге, в гвардейской школе, временно заглушено было новою обстановкой и шумною жизнью юнкеров тогдашней школы, по вступлении в свет новыми успехами в обществе и литературе; но мгновенно и сильно пробудилось оно при неожиданном известии о замужестве любимой женщины…”

Чуткостью и поэтичностью своей натуры Варенька Лопухина более, чем кто-либо из возлюбленных Лермонтова, напоминала ему его юную мать. Даже ее “волшебный взор” и чудный голос, что в “душу проникает, как вспоминанье лучших дней”, были похожи на взгляд и голос его матери. Не удивительно, что он не устоял перед магией этой девушки, никак не подозревавшей в себе тех волшебных качеств, которыми ее наделял поэт.

В драме “Два брата” Лермонтов так описал свое очарование Варварой: “Ее характер мне нравился: в нем видел я какую-то пылкость, твердость и благородство, редко заметные в наших женщинах, одним словом, что-то первобытное, допотопное, что-то увлекающее… я был увлечен этой девушкой, я был околдован ею; вокруг нее был какой-то волшебный очерк; вступив за его границу, я уже не принадлежал себе…”

Чувство любви к Вареньке Лопухиной Лермонтова было взаимным. Поэт наслаждался своим счастьем до той самой поры, пока его вновь не сокрушила его “пророческая тоска”. Этот удар, прочувствованный и мучительный, отмечен записью, сделанной Лермонтовым 4 декабря 1831 года после возвращения от Лопухиных с празднования именин Варвары Александровны: “Вчера еще я дивился продолжительности моего счастья! Кто бы подумал, взглянув на нее, что она может быть причиною страданья?”

И вновь безотчетная тоска, бессознательный страх потерять самого дорогого ему человека в этом мире. Он борется с этим мучительным чувством полгода и … срывается. По сути бросив Московский университет, он бежит в Петербург якобы для того, чтобы продолжить учебу в столичном университете. Бежит, не объяснившись со своей возлюбленной, оставив ее в полном недоумении; бежит, пытаясь объясниться post factum.

Алла Марченко справедливо отмечает: “Судя по тому, что первые, августовские письма Лермонтова из Петербурга в Москву представляют собой развернутые объяснения причины внезапного отъезда, уехал он неожиданно, поставив и девочку с родинкой, и ее родных, так сказать, перед фактом…

По всей вероятности, при отъезде было пущено в обращение самое простое из объяснений… не сдал сессию и, чтобы не терять год, попытается устроиться в Петербургский университет.

Причина была мелкой и годилась лишь для разового пользования. Особенно, если учесть, что решение принимает человек, истинно влюбленный. И притом взаимно. Понимая это, Лермонтов делает попытку объяснить “бегство от счастья” более сложными и, следовательно, более уважительными причинами: сочиняет светский отчет о столичных впечатлениях, а в него, как бы между прочим, вкладывает стихи: “Белеет парус одинокий…”

Было над чем задуматься и умной, как день, Вареньке, и ее домашним. Даже Мария Александровна (Лопухина — Д. С.)… и та призадумалась. Ей явно непонятны мятежи и метания “дорого Мишеля”. В ее глазах поклонник Варвары был странным юношей. Оставить навсегда город, в котором был “безмерно счастлив”? И пусть причина была уважительная, так нет — химера. Он, видите ли, жаждет бури, сам напрашивается на “печали” и “страдания”…”

Алла Марченко предложила свое толкование этого “необъяснимого с точки зрения логики и здравого смысла поступка”: “День ото дня мужавший “деятельный гений”, подхлестываемый нетерпением сердца, возбуждаемый не прекращающейся ни на минуту работой ума, требовал “пищи”, то есть событий, действий, движения, перемен, напряжения душевных сил, страстей и сильных положений — словом, всего того, чего московская жизнь ему дать не могла… Надо было срочно менять судьбу…” Такое объяснение, в сущности, является переложением лермонтовских объяснений в прозе, не более того. Оно столь же химерно и неубедительно.

Но далее Алла Марченко поясняет: “Лермонтов отнюдь не из подражания общепринятому поэтическому политесу называл Варвару Александровну Лопухину “Мадонной”. Любовь к ней, в чисто человеческом плане, была спасением. И как ни были суровы обстоятельства, стоявшие между ними: молодость Мишеля, нерасположенность родных Варвары Александровны к нему как к жениху, — они были все-таки преодолимы. Возможность счастья отнимали у Лермонтова и в самом деле не люди и их претензии, а именно “Бог”, то есть высшая сила, которой угодно было наделить его “страшной жаждой песнопенья”. И он не мог ее обменять, даже если бы и захотел, ни на одно из земных благ. Даже на союз с девушкой, к которой тянулось все лучшее, что было заложено в его существе”.

А вот это уже настоящая поэзия. Объяснение это столь же поэтически прекрасно, сколь и маловразумительно.

“Высшей силой”, побудившей Лермонтова так неожиданно покинуть город своего счастья, был его бессознательный “дух изгнания”, его безотчетная “пророческая тоска”. Никаких рациональных и уж тем более мистических причин его бегства от счастья просто не было, и нет никакой необходимости придумывать их на пустом месте. Все творчество Лермонтова пронизано мотивами этого характерного для него “изгнания”.

Спустя полтора года после бегства из Москвы Лермонтов встретился с Аким Шан-Гиреем, напомнившим ему о Лопухиной: “Я привез ему поклон от Вареньки. В его отсутствие мы с ней часто о нем говорили; он нам обоим, хотя не одинаково, но равно был дорог. При прощанье, протягивая руку, с влажными глазами, но с улыбкой, она сказала мне:

-Поклонись ему от меня; скажи, что я покойна, довольна, даже счастлива.

Мне очень было досадно на него, что он выслушал меня как будто хладнокровно и не стал о ней расспрашивать; я упрекнул его в этом, он улыбнулся и отвечал:

-Ты еще ребенок, ничего не понимаешь!

-А ты хоть и много понимаешь, да не стоишь ее мизинца! — возразил я, рассердившись не на шутку”.

Чего не понял Аким Шан-Гирей? Почему так спокоен и хладнокровен был Лермонтов?

Поэту казалось, что он обманул судьбу. Он отвратил от возлюбленной свое проклятье, свою обреченность терять тех, кого он любит. Он любил Вареньку, она любила его. Его душе этого было достаточно.

Для тела существовало счастье, которое можно было купить за деньги. О таком счастье Лермонтов писал в послании Марии Лопухиной от 4 августа 1833 года: “… увы, пора моих грез миновала, прошло время, когда я верил; мне нужны чувственные наслаждения, ощутимое счастье, счастье, которое покупают за деньги, счастье, которое носят в кармане как табакерку, счастье, которое обманывает только мои чувства, оставляя душу в покое и бездействии!”

Именно так: счастье, которое обманывает его чувства; счастье, в котором есть сексуальное наслаждение, но нет любви, а значит и “пророческой тоски”. О подобных отношениях с женщинами Лермонтов рассказывал в свое время Виссариону Белинскому, а тот, в свою очередь, передавал эти разговоры В. П. Боткину: “Недавно был я у него в заточении и в первый раз поразговаривал с ним от души. Глубокий и могучий дух!.. Женщин ругает: одних за то, что дают, других за то, что не дают. Пока для него женщины и давать — одно и то же. Мужчин он также презирает, но любит одних женщин и в жизни только их и видит… Печорин — это он сам, как есть”.

Женщины и давать для него — одно и то же. Иными словами, только секс и ничего личного: никаких глубоких чувств, затрагивающих души, никакой любви, а значит и никакой “пророческой тоски”.

Интересно, что даже в упоминавшемся выше письме Верещагиной, в котором Лермонтов поведал о своих отношениях с Катрин Сушковой, поэт не сумел выдержать роль и “прокололся” в одном характерном для себя пункте. Так, он писал об еще одном шаге, который якобы мог его погубить.

Сушкова тоже не понимала, почему он не сделал этот шаг, скорее, впрочем, сожалея о том: “Впоследствии одна из моих кузин, которой я рассказала всю эту эпопею с малейшими подробностями, спросила один раз Мишеля, зачем он не поступил со мною, как и с Любенькой Б., и с хорошенькой дурочкой Т., он отвечал: “Потому что я любил ее искренно, хотя и не долго, она мне была жалка, и я уверен, что никто и никогда так не любил и не полюбит меня, как она”.

Поистине так: любовь для Лермонтова стала препятствием для сексуальных отношений с Сушковой. Секс без любви был ему “не опасен”, а вот там, где была любовь, содержалась и “пророческая тоска”, за которой следовало убеждение, что близость делала его возлюбленную сопричастной его “проклятию”, его “гибельной” судьбе.

Платонической была и любовь Лермонтова к Лопухиной. Ему было достаточно этой, как он сам выразился, “заочной любви” именно потому, что любовь на расстоянии оберегала милую Вареньку от его “проклятия”, от гибели и несчастий. Они любили друг друга и были счастливы. Трагический рок был обманут. Так думал Лермонтов. И как гром среди ясного неба для него прозвучало известие о замужестве Варвары Александровны.

Аким Шан-Гирей вспоминал: “Мы играли в шахматы, человек подал письмо; Мишель начал его читать, но вдруг изменился в лице и побледнел; я испугался и хотел спросить, что такое, но он, подавая мне письмо, сказал: “Вот новость — прочти”, и вышел из комнаты. Это было известие о предстоящем замужестве В. А. Лопухиной”.

Лермонтов выбегал из комнаты только тогда, когда не мог сдержать своих чувств, когда он готов был разрыдаться подобно своему Печорину, упавшему с загнанного коня. Такого поворота в их отношениях он никак не ожидал. Он был настолько растерян, что относил решение Лопухиной о замужестве к расчету, к желанию выйти замуж за миллион.

Герой драмы “Два брата”, в которой нашли отражение растерянность и, судя по концовке, катастрофическая беспомощность поэта, Юрий был глубоко поражен поступком своей возлюбленной, обручившейся с состоятельным князем: “Признаюсь… я думал прежде, что сердце ее не продажно… теперь вижу, что оно стоило несколько сот тысяч дохода”. Но вскоре он спешит объясниться: “… я не думал обвинять ее… но мне больно”.

Безусловно, Лермонтову было больно. Он не мог понять этого поступка своей возлюбленной. Он не мог посмотреть на все, что произошло с ними, ее глазами. Не мог предположить, что ей было невдомек о глубине его чувства, о его “пророческой тоске” и прочих лермонтовских мотивах. Она знала лишь то, что это он сам бежал от их общего счастья. Бежал и не делал попыток вернуться, молчал и бездействовал. Через их общих знакомых до нее доносились слухи о его светских похождениях.

Замужество для нее стало актом отчаяния. Она бросилась в него как в омут с головой. И причиной тому был сам Лермонтов. Сам поэт, лихорадочно искавший причины ее замужества в чем угодно, но только не в себе. Его лирика и проза того времени проникнуты мрачными мотивами измены как смерти, любви как иллюзии и обмана, бесконечными сомнениями в прекрасных чувствах и высоких стремлениях.

Годы рассеяли это лермонтовское помутнение — он начал понимать, что причиной “измены” милой Вареньки был он сам. Осознанием того, что это не она, а он сам отверг их общее счастье, исполнена поэма “Измаил-Бей”, посвященная Варваре Лопухиной:

Бессмысленный! зачем отвергнул ты
Слова любви, моленья красоты?
Зачем, когда так долго с ней сражался,
Своей судьбы ты детски испугался?..
Ты б мог любить, но не хотел! — и ныне
Картины счастья живо пред тобой
Проходят укоряющей толпой…

Одной из таких картин счастья — дочери Лопухиной Лермонтов посвятил свой исповедальный шедевр “Ребенку”. Вообще, вся лирика поэта последних лет, посвященная Варваре Александровне, — попытка признаться ей в своих чувствах и одновременно объяснить свое “загадочное” поведение — объяснить скорее самому себе, чем ей. Вершина этой лирики — это, конечно, удивительная “Молитва” Лермонтова:

Я, Матерь Божия, ныне с молитвою
Пред твоим образом, ярким сиянием,
Не о спасении, не перед битвою,
Не с благодарностью иль с покаянием,
Не за свою молю душу пустынную,
За душу странника в свете безродного;
Но я вручить хочу деву невинную
Теплой заступнице мира холодного.
Окружи счастием душу достойную;
Дай ей сопутников, полных внимания,
Молодость светлую, старость покойную,
Сердцу незлобному мир упования.
Срок ли приблизится часу прощальному
В утро ли шумное, в ночь ли безгласную
Ты восприять пошли к ложу печальному
Лучшего ангела душу прекрасную.

Трудно не согласиться с Петром Бицилли, отметившим: “Необыкновенная, неподражаемая, невоспроизводимая мягкость, нежность этих слов, полнота любви, изливающаяся из них, обусловлена изумительным соответствием смысла с подбором звуков… Это небесная гармония… начинает казаться, словно действительно слышишь молитвенные воздыхания ангелов и трепет их крыл. Так подделать, так сочинить — невозможно… Лермонтов приблизился в “Молитве” к пределу совершенства и гармонии, о котором только в состоянии грезить человек; если бы он перешагнул его, поэзия бы исчезла. Его “Молитва” — молитва страдающего, человеческого сердца”.

Все так; быть может, “Молитва” Лермонтова — лучшая любовная лирика, написанная на русском языке. Однако очевидно и то, в своей “Молитве” поэт препоручил свою возлюбленную заступничеству Матери Божией. Сам он не решился стать для нее защитником в мире холодном, согреть ее теплом своей души.

Одной из последних попыток объясниться со своей возлюбленной стало для Лермонтова стихотворение “Я к вам пишу случайно; право…” Здесь поэт противопоставил два мира: ее мир, полный беззаботных светских забав, радости и счастья, и свой мир, отмеченный смертью и непрестанно грозящий гибелью. Как будто в самом этом противопоставлении он видел — или хотел видеть — причину невозможности их общего счастья. И именно исходя из этой невозможности, он сделал последнее признание в любви Варваре Лопухиной:

В наш век все чувства лишь на срок;
Но я вас помню — да и точно,
Я вас никак забыть не мог!
Во-первых, потому, что много
И долго, долго вас любил,
Потом страданьем и тревогой
За дни блаженства заплатил;
Потом в раскаянье бесплодном
Влачил я цепь тяжелых лет;
И размышлением холодным
Убил последний жизни цвет.
С людьми сближаясь осторожно,
Забыл я шум младых проказ,
Любовь, поэзию, — но вас
Забыть мне было невозможно. ЧИТАТЬ ДАЛЬШЕ

НА ГЛАВНУЮ БЛОГА ПЕРЕМЕН>>